Мони Нильсон с мамой Хеллой Хеленой. Фотография из семейного архива

Я родилась в Стокгольме в 1955 году. Некоторое время семейство Нильсонов кочевало из одного пригорода в другой — из Бандхагена в Хёгдален, а из Хёгдалена в Якобсберг, но вскоре осело в центре, на острове Кунгсхольмен.

Расти на Кунгсхольмене было замечательно. Стокгольмская ратуша отлично подходила для игры в прятки, а с ее башни, на которую мы тайком пробирались, открывался весь мир. Но кроме того, здесь было полным-полно секретных местечек, закоулков, и окольных дорожек, проходивших через внутренние дворы и парки. А еще на Кунгсхольмене жила моя бабушка, которая пекла супервкусные картофельные драники.

Как же давно это было — когда всего за 2 кроны 50 эре можно было сходить в кино на воскресный утренний сеанс. Сидеть на сдвоенных креслах в уже не существующем кинотеатре «Дракен» и целоваться в темноте, жевать конфеты, которые стоили от 2-х до 25-ти эре за штуку, или же сосать огромный «вечный» мятный леденец, который действительно не кончался вечно. По улицам и мостам уютно грохотали трамваи, а в витрине рыбной лавки днем и ночью бурлила и переливалась вода. В продуктовом Петерсона торговали в кредит, а за мясным отделом магазинчика в потайной комнате собирались мамаши и дергали за рычаги «одноруких бандитов» в надежде выручить лишнюю копеечку на хозяйство. Однажды приехали полицейские, и магазин закрыли.

«Ты жила в каменном веке», — говорят мои дети, и они правы. Сегодня внутренние дворы домов закрыты решетками с кодовыми замками, а на улицах не увидишь былой суматохи и людского многообразия. Скоро жить в центре будет по карману только богатым, город станет скучным и безликим.

Конечно, наше детство отличалось от детства сегодняшних детей. Нам не нужно было все время бояться, что на нас нападут, отнимут мобильный телефон или совершат какое-то другое бессмысленное насилие. Но по большому счету с тех пор мало что изменилось, разве что окружающий мир. А в остальном с детьми происходят такие же волшебные, жуткие, смешные, увлекательные, захватывающие дух и порой страшные приключения. Вот об этом я и пытаюсь рассказать в своих книгах.

Мони. Фотография из семейного архива

Наша мама, Хелла Хелена, была еврейка и приехала в Швецию во время Второй мировой войны. Ей было девятнадцать, когда она встретила моего папу, Улле. Папа происходил из рабочей семьи и вырос на Кунгсхольмене. Хелла Хелена и Улле безоглядно влюбились друг в друга.

Члены стокгольмской еврейской общины были в ужасе, что мама хочет выйти замуж за гоя (нееврея) и исключили ее. Христиане отреагировали не лучше, когда папа притащил домой еврейку. «Господи, все же знают, что это за люди — носатые, ненадежные и жадные. Как это скажется на детях?»

До самой своей смерти, а умерла она несколько лет назад, мать моего отца считала, что жажда путешествий, свойственная мне, сестре и брату, — это какой-то генетический сбой. Что нашу кровь отравил Вечный жид.

В результате мы — мой старший брат Пепе, моя младшая сестра Лотта и я, росли в семье, где не исповедовали вообще никакой религии. Это был веселый, безумный, любвеобильный дом, где поощрялись любые начинания.

Мы много путешествовали, и родители знакомили нас с умными людьми и чудаками. Моя мама на себе испытала, каково это — быть отвергнутым, и поэтому двери нашего дома всегда были открыты. У нас часто останавливались люди со всего света. Художники из Голландии и Америки, танцовщики из Нью-Йорка, безработные актеры и поэты, которые могли разбудить тебя среди ночи, чтобы прочесть свое новое стихотворение.

Эва-Мария, одна из моих лучших подруг, любила повторять, что когда она сидит у меня дома на диване, ей кажется, что она смотрит телевизор. А самой мне нравилось бывать у нее — я обожала царившее в их доме спокойствие и вкуснейшее овсяное печенье, которое готовила ее мама.

Наверное, это было безумное детство, но то, что с нами происходило, уж точно вдохновляло нас на разные начинания. Родители обращались с нами как с равными, и мы усвоили, что в жизни нет ничего невозможного. Мне бы хотелось, чтобы все дети об этом помнили. Возможно, именно это я и пытаюсь сказать во всех своих книгах. Нет ничего невозможного, нужно только верить!

Сама я мечтала стать балериной или писателем. В школе я училась так себе, только две вещи давались мне легко: физкультура и сочинения. В математике я была не сильна. И не сильна до сих пор.

Мы ходили в школу при Педагогическом училище. Студенты училища и были нашими учителями. Они на нас тренировались. Мы умели мастерски определять, из кого выйдет хороший учитель, а из кого — нет. Сейчас, будучи взрослым человеком, мне стыдно вспоминать, как мы вели себя с некоторыми кандидатами. Кто-то из них, наверное, так и не стал учителем.

Школьница Мони Нильсон. Фотография из семейного архива

Моего любимого преподавателя звали Стиг Старршё, он учил нас шведскому. Стиг — один из тех людей, благодаря которым я не бросила писать. Он мог задать нам с Уллой-Карин написать сценарий, а класс потом снимал по этому сценарию фильм. Я заваливала его новеллами и стихами собственного сочинения, и Стиг внимательно прочитывал все. И никогда не бывало такого, чтобы он исправил орфографическую ошибку красной ручкой — нет, он скромно просил позволения высказать несколько соображений по поводу того, что я написала. Я до сих пор храню его записи.

Окончив среднюю школу, я перешла в Кунгсхольмскую гимназию, но таких учителей там не было, поэтому я ее бросила. Даже дважды. Я пошла работать (с детьми) и еще записалась на курсы машинописи «Фацит». Тетеньки с курсов считали меня сумасшедшей, что я кроме этого больше ничему не учусь. Нелегко мне придется в жизни, полагали они.

Я работала и путешествовала, путешествовала и работала, а после наверстала те годы, которые пропустила в гимназии, в Якобсбергской народной школе. Там нашлись учителя, похожие на Стига Старршё. Такие, которые не только одобряли творческое мышление, но и помогали ученикам его выработать. Еще я там встретила Андерса, своего будущего мужа. Примерно через пять лет, когда Йойо, мой первый ребенок, пошел в детский сад, я решила попробовать написать книгу. Это был «Варфоломей и привидение».

Я никогда так сильно не чувствовала себя писателем, как в ту минуту, когда впервые держала в руках готовую книгу и листала ее страницы.
«Как легко, оказывается, стать писателем», — подумала я, но сильно заблуждалась. После выхода в свет «Варфоломея» мои рукописи никто не хотел печатать, и я на некоторое время сделалась, полагаю, самым невостребованным шведским писателем. В конце концов я решила, что «Цацики» будет моей последней попыткой. Мне исполнялось 40, и если «Цацики» тоже не напечатают, значит, настало время серьезно подумать о том, кем я хочу стать, когда вырасту.

«Цацики» не приняли, и он какое-то время пролежал в столе, но потом я познакомилась с Гуниллой Улофсон из издательства Natur&Kultur. Мне повезло — «Цацики» ей понравился. И не только ей, а много кому еще — и взрослым, и детям, поэтому, написав три книги о Цацики, я наконец осмелилась все бросить и заняться только писательством. Осмелилась поверить в то, что смогу зарабатывать этим на жизнь, хотя писателем и по сей день называть себя стесняюсь.

Везенье и упрямство — это хорошо, если хочешь стать писателем. Но нужен еще некоторый жизненный опыт. Что до меня, то я изучала иностранные языки, убирала салоны самолетов, заменяла учителей на уроках, переводила, работала в детском саду, в магазине, на детском радио, была секретарем, и делала много всего другого, не менее поучительного. Но, пожалуй, самое поучительное, — это быть мамой.

Когда мы справляли свадьбу моего старшего сына, ко мне подошел один из его давних приятелей и поблагодарил за то, что я разрешала им так часто торчать у нас дома и что у меня всегда было время поболтать. Я ответила ему следующее:

Что без моих детей и их друзей мне было бы гораздо сложнее писать для детей и подростков и про них. Что именно мои дети и их друзья были для меня источником вдохновения, а кроме того, иногда даже не осознавая этого, делились со мной энергией, радостью, рассуждениями и сокровенными мыслями.

За это я им искренне благодарна!

***

Перевод со шведского Марии Людковской