Совсем в раннем детстве было две книжки — как раз на верхних полках — которые меня совершенно завораживали: “Альманах библиофила” и “АлгЕбра и начала АналИза” (АлгЕбра была, понятное дело, прекрасная принцесса, а АналИз — принц, и наверняка еще должна была быть книжка “Продолжения АналИза”). Большая, удача, конечно, что я не смогла до них добраться — разочарование было бы ужасным.

Когда я училась в первом классе, из школы я шла не домой, а к бабушке с дедушкой, где меня самым обидным образом укладывали поспать днем, причем в комнате, где были только дедовы книги по авиации. Я бы наверное умерла от скуки, но на самой нижней полке чудом обнаружила толстенный том Золя и несколько номеров “Нового мира”, в которых прочла “Беги, кролик, беги” Апдайка и “Над кукушкиным гнездом” Кена Кизи. Все три книги произвели на меня сильнейшее впечатление (про что я там поняла, говорить не будем). Золя я с тех пор в руки не брала и не возьму, “Кролика” потом читала, а Кена Кизи не забуду никогда.

У нас в семье совсем не было принято кому-то что-то не разрешать читать, родители только просили нас не читать в метро самиздатовские книжки или хотя бы их оборачивать. Поэтому те два комических эпизода, когда нам что-то не давали, я запомнила. В Малаховке, где рядом с нами жило много друзей, у кого-то завелись “Унесенные ветром”. Первый том я прочла, а второй из каких-то непонятных соображений мне читать не разрешили. Это была какая-то дикость, интересно же, поэтому я просто у кого-то его утащила, а потом вернула. Ничего такого, кстати, там не обнаружилось. А еще в той же Малаховке по рукам ходил полузапрещенный политический детектив Тополя и Незнанского под названьем “Журналист для Брежнева” в виде перепечатанных на машинке листочков. Когда он оказался у нас, мои родители вынули несколько страниц с какими-то неподобающими сценами, а остальное дали мне почитать. Я нашла страницы, все прочла, потом опять их вытащила и дала почитать приятелю. Он страницы нашел, все прочел, потом вытащил и дал моему младшему брату. Наверное, все малаховские дети в то лето его прочли, причем без купюр. Историю помню, а что было на этих разрешенных и запрещенных страницах — хоть убей.